Почему мы боимся лечить детей в России

Добавлено: 06 февраля 2014

В 14 лет у девочки обнаружили недетскую опухоль. В больнице ей сделали операцию, но врачи не верили в выздоровление. Что ее тогда спасло - профессионализм врачей или чудо, она не знает, но до сих пор испытывает животный страх перед отечественной медициной. О своем опыте лечения в онкоцентре рассказывает москвичка Юлия Гусарова.

«Если отечественная медицина признала ребенка неизлечимым, значит он реально неизлечим». Это сказал главный детский онколог Минздрава РФ Владимир Поляков, и я знаю его лично. Когда в трубке моей капельницы лекарство вдруг начало оседать кристаллами и хлопьями, меня, четырнадцатилетнюю, подвели именно к Полякову. Он распорядился лекарство вместе с капельницей выбросить, дать другое — это был случай из ряда вон, а Владимир Георгиевич оказался недалеко от моей палаты. Его лицо я запомнила: в 2003 году он еще не был главным детским онкологом и не был таким седым. Помнит ли он меня?

11 лет назад отечественная медицина решила, что я не жилец. Я узнала об этом несколько лет спустя, окончательно покинув палату детского отделения РОНЦ <им. Блохина>. Я узнала об этом в пылу ссоры с мамой, требуя перестать постоянно напоминать мне о моих проблемах со здоровьем, дескать, они и так всегда при мне.

Тогда, в 2003 году, я толком не понимала, от чего меня лечили. Опухоль размером с детский мяч, вырезанная откуда-то из середины тела, вызывала недоумение у врачей. «Такие образования обычно только у стариков бывают, но чтобы у детей, да еще и таких огромных размеров — как она вообще в тебе поместилась? Ты ничего не чувствовала?»

Я ничего не чувствовала.

«"Зла" таких размеров не бывает, это определенно "добро". Стекла повторно не пробовали проверить?».

Стекла — это ящик Пандоры, который до сих пор лежит где-то на шкафу в квартире родителей и который мы с мамой поклялись никогда больше не открывать. На эти стекла нанесены частицы опухоли для гистологического анализа, и именно они подтверждали, что у меня «зло». Опухоль обнаружилась совершенно случайно, когда я оступилась, упала с лестницы и от болевого шока перестала осознавать происходящее кругом. Помню только, что в больнице, куда меня привезла «скорая», выяснилось, что кости целы, но потом прозвучало требовательное «Резать!», я ответила: «Резать так резать» — и уснула, а проснулась в реанимации спустя двое суток с зашитым животом.

По рассказам мамы, мне повезло: операцию делало одно «светило», оказавшееся в больнице случайно — пригласили на какой-то консилиум — и старая женщина-хирург по имени Любовь. Имя я запомнила, потому что потом несколько лет по утрам упоминала имя этой рабы Божией в молитве о здравии по утрам. Привычка молиться держалась долго: что еще остается семье ребенка, которому предсказали скорую смерть?

Год, проведенный под капельницей, память выдает кусками, видимо, щадя разум. Компьютера, интернета, связей и денег у нас не было, поэтому разговоры о лечении в Германии или Израиле, которые «дискредитируют российскую медицину», в моей семье даже не начинались — мы думали, что это все не про нашу честь. Информация о благотворительных фондах в то время передавалась больше из уст в уста, и до нашего отделения не доходила, зато родители делились друг с другом неофициальными прайс-листами услуг анестезиологов на операции, советовались, сколько положить в конверт старшей медсестре и сестре-хозяйке при кратковременной выписке между курсами химиотерапии, чтобы эта выписка длилась положенные для восстановления организма две недели, а не пару месяцев.

Ходила легенда, что мама одной девочки из Новосибирска платила двадцать тысяч, чтобы в двухместный бокс для ее дочери во время их отсутствия никого не селили. А меж тем на место в обычной палате стабильно были очереди.

Пузырьки с препаратами каждые два часа круглосуточно меняла моя мама, которая, как и родители других детей, жила в онкоцентре нелегально и спала у моей кровати на раскладушке. Ночью она при помощи фонарика и тиканья наручных часов регулировала скорость капельницы и за неделю научилась делать так, что флакон вливался в меня ровно один час, три, шесть или восемь. Она же постоянно подсчитывала разницу между объемами жидкости, которые поступали в мой организм и покидали его, строила график температуры.

Каждый день ровно в 8 утра по отделению разносился клич медсестры: «Родииителиии! Говориим температуруу!». Родители посменно драили сортир и коридор, возили своих больных на каталках в другие корпуса, готовили на местной кухне еду, от запаха которой детей не рвало. Мама Тани из Ростова, одной моей соседки по палате, варила макароны, рядом с ней мама Оли из Якутска строгала какую-то рыбу, мама Адибы из Ташкента жарила плов, а мама Ламары из Батуми делала лепешки, которые назывались «питух».

Кроме химиотерапевтических препаратов, в качестве лечения я получала святую воду и сорокаусты в исполнении монахинь Зачатьевского монастыря; меня водили в местную больничную часовню на причастие и соборование. Пару раз ночью я видела, как на краю моей койки сидел мужчина в длинной хламиде, похожий на Серафима Саровского — приняв это за знак, я старалась причастия не пропускать. В какой-то момент отец признал единственным авторитетом скандальную Надежду Антоненко и начал крестовый поход против всей «скверны» в нашем доме: рвал фотографии, выбрасывал статуэтки, сувениры, бижутерию. Мои игрушки были сложены в огромную кучу на пустыре и сожжены — в каждой безделушке мог таиться раковый демон, которого только Антоненко могла увидеть своим рентгеновским взглядом. Каждое ювелирное изделие было сделано из кровавого металла, который навлекал на людей болезни и скорби.

Потом появился мужчина с говорящим именем Беслан и вместе с ним бутылки и пузырьки с загадочной водой, которую надо было размешивать против часовой стрелки, пить до и после еды и каждый час закапывать в нос. Живая вода стоила, как золото. И так было с каждым из нас, висящих над пропастью, и каждый день вкушающих свой последний завтрак, обед и ужин — и через десять минут выблевывающих всю еду. Детское отделение РОНЦ напоминало цыганский табор, в котором родители со всех концов России и стран СНГ постоянно жили на сумках и на узлах, не знали ни о каких протоколах лечения, стремились общаться друг с другом и с врачами по понятиям. Возможно, потому что врачи сохраняли между собой и сумасшедшими родителями значительную дистанцию и старались не тратить время на объяснения сложных взаимодействий организма и препарата.

Именно такой образ отечественной медицины, образ воняющей пловом и блевом тряпичной химеры, который благодаря стараниям того табора родителей больных детей распространился в виде сказаний и преданий по всем уголкам России и стран СНГ, заставляет нас сегодняшних, интернетизированных, информационно подкованных и идейных испытывать перед ней животный страх, бежать со всех ног куда угодно, и чем дальше, тем лучше. Туда, где медсестры похожи на фотомоделей, на тумбочках у каждой койки стоят букетики эдельвейсов, а от постельного белья исходит аромат ванили.

Поскольку я все еще здесь, хотя по прогнозам врачей уж десять лет как должна была гнить на тогда еще не занятом Домодедовском кладбище, и, главное, поскольку я так и не знаю, что именно сохранило мне жизнь — лечение по протоколу, святая вода, животворящие капли в нос или очистительное пламя костра Антоненко, а может быть, неправильный диагноз — я не буду жестока к государственным мужам в белых халатах.

Если вы, дорогие мужи, хотите, чтобы обезумевшим родителям не дарили ложных надежд в Израиле или в Германии, душите химеру здесь. Остальные пожелания, кажется, понятны без моих слов.

источник: snob.ru

Уважаемые читатели, если вы хотите поделиться личным опытом, напишите нам! Мы с удовольствием опубликуем вашу историю.

Версия для печати

Метки статьи: рак, история успеха, личный опыт

Добавить в избранное

Ссылка для размещения

Хочешь стать автором статей?

К списку статей

Комментарии:

Логин
Пароль
Пароль еще раз
Адрес e-mail
Пол
Защита от автоматической регистрации
	Введите слово, указанное на картинке Обновить картинку

Почему мы боимся лечить детей в России

Читайте также: