В вашем браузере не включен Javascript
Напишите нам
Последнее обновление
04.01.2024, 01:50
Мы в соцсетях
  • ВКонтакте
  • Twitter
Метки статей
наркотики алкоголь рейтинг дети антисанитария вода жара курение никотин смертность здоровье водка секс мусор пластик вредные привычки зависимость активность здравоохранение медицина алкоголизм наркомания спорт питание стресс отравление права потребителей климат экология психология досуг велосипед профилактика рак общество работа лекарства общепит старение экономика исследование ВИЧ/СПИД мужчины семья эпидемия память вакцина демография рождаемость статистика напитки радиация наука старость отходы Госдума молодежь инфекция воспитание закон человечество безопасность продукты питания табак лобби опрос еда права человека гигиена счастье реклама пьянство косметика онкология психика фальсификат культура мышление ценности загар образ жизни Минздрав ответственность бактерии качество технологии традиции общество потребления образование мифы консерванты политика погода смерть женщина игромания скандал среда боль органик анонс окружающая среда ЧП инвалидность чистота личность бросить курить пенсия сироты угрозы история добро насилие история успеха благотворительность благосостояние качество питания Олимпиада зло нравы социальная политика загрязнение воздух кино психиатрия потребление молодость подростки информация личный опыт религия школа пенсионная реформа наркотик солидарность эко сельское хозяйство кризис цены миграция форум импорт выставка просвещение фестиваль коронавирус
 
Обсуждаемые статьи
 
Популярные статьи

Доноры - детям

Фонд помощи хосписам

Волонтеры в помощь детям сиротам. Отказники.ру

Ну, выздоравливайте

Добавлено:
Можно ли спасти людей, запертых в психоневрологических интернатах, — и почему провалилась реформа ПНИ. 
В российских психоневрологических интернатах (ПНИ) живут около 150 тысяч человек — население немаленького города. Многие из этих людей проводят в таких учреждениях всю жизнь, попадая туда из детских домов-интернатов; других отправляют в ПНИ, признав недееспособными (это значит, что человек лишается почти всех гражданских прав). Во многих интернатах людей запирают на этажах и не выпускают не только за пределы территории, но и во двор. СМИ регулярно пишут о происходящих в интернатах изнасилованиях и самоубийствах; в конце июля сотрудников одного из брянских интернатов обвинили в том, что они приковывают людей цепями. Год назад федеральное правительство объявило о реформе ПНИ, а московские власти выбрали интернаты для пилотного проекта. Вера Шенгелия изучила жизнь в ПНИ — и рассказывает, как чиновники и бизнесмены используют жителей интернатов, чтобы получать квартиры и миллиарды рублей из бюджета.

Предупреждение о возможном конфликте интересов. Вера Шенгелия — участница волонтерской группы при ПНИ № 22.

Перед смертью сибирский бард Николай Шипилов искал своего сына — Николая Николаевича. Если бы Шипилов, автор песни «После бала», которую исполнял Дмитрий Маликов, не умер в 2006 году, скорее всего, Шипилову-младшему никогда бы не пришлось жить в одном из московских психоневрологических интернатов. Если бы музыкант успел найти сына, судья московского Преображенского суда Ольга Новикова, скорее всего, в 2013 году не лишила бы 23-летнего Шипилова дееспособности заочно, несмотря на то что молодой человек успешно окончил колледж по специальности «оператор ЭВМ», поступил в МГУ на политологию, ездил на Мальту учить английский, любил «Жизнь насекомых» Пелевина.
Лишение дееспособности часто называют гражданской смертью: эта процедура приравнивает взрослого человека к ребенку, лишая всех гражданских прав (в Гражданском кодексе сообщается, что этот статус могут давать людям, которые «вследствие психического расстройства не могут понимать значения своих действий или руководить ими»). Человек, лишенный дееспособности, по закону не может голосовать, вступать в брак, распоряжаться своими деньгами или открывать счет в банке. Все, что он делает, он должен делать при помощи и с согласия опекуна.
Когда Шипилова-младшего лишили дееспособности, опеку над ним брать было некому — сестра была еще совсем маленькой, а отчим не захотел. В таких случаях вариантов в России предусмотрено немного — дом престарелых или психоневрологический интернат. Так Шипилов оказался в своем первом ПНИ.
«Я иногда думаю, лучше бы я в тюрьму попал, так у меня был бы хоть какой-то шанс выйти», — говорит Шипилов, сидя в небольшом закутке для свиданий в холле интерната на Лосиноостровской улице. На нем потертые казенные штаны — его модный спортивный костюм украли еще в предыдущем интернате. Дверь на этаж, где живет Шипилов, санитары запирают на ключ — выйти можно только в сопровождении гостя или сотрудника интерната. На завтрак, обед и ужин водят строем. Курить выводят три раза в день. Последний прием пищи — в шесть вечера. За небольшими исключениями это общее положение дел для всех российских интернатов (почти у всех теперь есть сайты, на которых публикуют положения, регулирующие распорядок жизни жителей ПНИ).
«Я же не преступник, — продолжает Шипилов. — Почему я не могу сходить в кафе, восстановиться в институте, съездить в отпуск? Неужели так можно со мной обращаться по закону?»

Между больницей и тюрьмой

По данным министерства труда за 2016 год, всего в российских ПНИ живут почти 150 тысяч человек. Государство население интернатов никак не классифицирует. По оценке НКО, до 30% жителей ПНИ — бывшие выпускники детских домов-интернатов для умственно отсталых детей. Они переходят сюда как по этапу; среди них много тех, чья инвалидность видна невооруженным взглядом: синдром Дауна, другие генетические синдромы, ДЦП, двигательные проблемы. Родители отказываются от них еще в роддоме, и по сложившейся российской практике такие дети попадают сначала в специализированные дома ребенка, а потом и в детские дома-интернаты для умственно отсталых детей. Дееспособности их лишают разом, по десятку человек за один суд, по достижении 18 лет. 
Есть среди живущих в интернате и люди, больные алкоголизмом, с которыми не смогли жить родственники. Есть люди с инвалидностью, которые всю жизнь жили в семье, были в той или иной мере социализированы, чьи родители умерли, а родственников, готовых взять над ними опеку, у них не оказалось. Очень много — пожилых людей после инсультов, с деменцией, другими неврологическими заболеваниями.
Есть и такие, как Николай Шипилов-младший, — одинокие люди, за которых просто некому было заступиться. Отец пытался найти его, потому что знал, что мать Шипилова погибла при чудовищных обстоятельствах: в 2005 году, когда мальчику было 15 лет, ее второй муж, отчим Коли, трижды выстрелил в женщину из охотничьего помпового ружья во время ссоры в машине. Суд постановил, что убийство было совершено в состоянии аффекта; отчим остался на свободе и продолжал общаться с пасынком. Пока Шипилову не исполнилось 18, за ним приглядывали родственники (тетка даже оформила опеку); он окончил школу, поступил сначала в колледж, потом в университет и вскоре начал жить один в маминой квартире.
Однажды Шипилов с друзьями-студентами приехал к себе домой отмечать чей-то день рождения. Отмечали три дня — после чего соседи вызвали участкового. Шипилова отвезли в психиатрическую больницу, потом в другую — и у него появился диагноз «параноидная шизофрения». Через полтора года его лишили дееспособности, выписали из квартиры и отправили в подмосковный ПНИ № 3. С тех пор прошло около пяти лет.
«ПНИ — это смесь больницы и тюрьмы» — так назывался один из материалов журналистки «Коммерсанта» Ольги Алленовой, постоянно пишущей о проблемах психоневрологических интернатов (изнасилования, самоубийства, принудительные аборты и так далее). «Раньше мне казалось, что что-то изменится, сдвинется, но теперь я понимаю, что это совершенно безнадежное дело, оно просто съедает человека изнутри», — признается Алленова, которая в 2000-х была военным корреспондентом и писала репортажи из Чечни, Беслана и захваченного террористами «Норд-Оста».
Современный российский психоневрологический интернат — это, как правило, находящееся за высоким забором учреждение с пропускной системой, где одновременно живут до тысячи человек. Детей в ПНИ не заводят, живут на закрытых этажах в мужских и женских отделениях, за забор выходить нельзя, ездить на метро, ходить в магазин или кино — тоже. В так называемых отделениях милосердия живут люди с тяжелыми, как правило двигательными, нарушениями — очень часто из этих отделений люди годами не выходят не только за пределы территории, но и просто во двор.
«Я все жалобы записываю, уже второй блокнот пошел», — показывает небольшую густо исписанную тетрадку Мария Сиснева, организатор движения «Стоп ПНИ» и одна из самых неутомимых борцов с интернатной системой (которых в Москве вообще немного). По образованию Сиснева — психолог; еще в студенчестве она начала ходить в интернаты волонтером, а позже собрала независимую волонтерскую группу, которой удавалось помочь людям научиться читать и писать, отменить обязательное лечение психотропными препаратами и даже восстановить дееспособность. Восстановление дееспособности — сложная юридическая процедура, пройти которую без профессиональной помощи непросто даже людям без серьезных психических нарушений; для тех, кто провел в интернатах всю жизнь, это практически невозможная задача. Помощь нужна на всех этапах — начиная с того, что многим в интернатах просто не позволяют иметь ручки, и заканчивая отдельными аспектами судебно-медицинской экспертизы.
Подопечные Сисневой жалуются на то, что их запирают на этажах («Это вообще-то уголовная статья, незаконное ограничение свободы», — считает активистка); на то, что им не говорят, какие таблетки им дают («Это недобровольное, неинформированное использование психотропных препаратов»). Но больше всего в тетрадке жалоб на то, что интернаты с восстановлением дееспособности не помогают вовсе никак.
«Интернат же опекун, он должен заботиться о повышении правового и социального статуса подопечных. Почему это не делается?» — возмущается Сиснева. По ее словам, людей, которые смогли восстановить дееспособность, можно посчитать по пальцам. «У нас в интернате есть женщина с абсолютно сохранным интеллектом. Я ее наблюдаю в течение года — ни приступов, ничего, — рассказывает активистка. — В свое время в интернат ее сдала дочь, которая сейчас живет в их общей квартире и, естественно, нисколько не заинтересована в восстановлении дееспособности. Но для того, чтобы лишить такого человека дееспособности, что надо было в истории болезни написать?» По словам Сисневой, каждый раз, когда человек, пытающийся восстановить дееспособность, проходит судебно-медицинскую экспертизу, комиссия поднимает историю болезни и, как правило, видит там диагноз вроде «параноидной шизофрении непрерывного типа течения с нарастающим дефектом».
Притом что перед комиссией нередко оказывается вполне обычный человек без очевидных нарушений, врачи всякий раз вынуждены совершать сложный выбор. «Надо или оказаться нелояльным по отношению ко всем своим предыдущим коллегам-психиатрам, либо просто подтвердить то, что они уже написали, — объясняет Сиснева. — Понятно, что комиссия выбирает». Трое врачей московских ПНИ на условиях анонимности сообщили нашему корреспонденту, что дееспособности «просто так не лишают», а в интернаты «просто так не попадают».
Николай Шипилов свою медкомиссию проходил в сентябре 2016 года в психиатрической больнице имени Яковенко. Длилась она, как вспоминает мужчина, менее пяти минут. «Человек десять в белых халатах создали круг, в центре которого сидел я, — рассказывает Шипилов. — Напротив меня сидел дядя с бородой, который спросил меня, как давно я попадал в психиатрическую больницу. Я ответил: полтора года назад. Он сказал: чтобы восстановить дееспособность, нельзя попадать три года».
Ни в каких нормативных документах связь между дееспособностью и попаданием в психиатрическую больницу не обозначена.

Реформа после самоубийства

В октябре 2014 года в Звенигородском ПНИ на закрытом этаже одного из корпусов изнасиловали молодого человека. Об этом узнала журналистка Алленова; она написала про эту историю в «Коммерсанте» — после чего в интернате начались проверки, а в министерстве труда Московской области — дискуссии. Дошло до того, что проблемы интерната обсуждали на совещаниях у федерального вице-премьера Ольги Голодец. «Люди из Минтруда Московской области поначалу говорили, что журналисты ангажированные, что они охотятся за жареным, — вспоминает Алленова. — Пока наконец Голодец довольно резко не сказала: „Вы вообще в своем уме? У вас там людей насилуют!“»
В Звенигороде стали происходить изменения: сначала пришел новый директор, через какое-то время открыли этажи. Теперь люди могли свободно выходить на улицу и ходить друг к другу в гости на разные этажи, их перестали заставлять пить таблетки — кто не хочет, тот не пьет. «Мы как-то приехали первый раз после всех этих перемен, а на улице из 400 человек гуляет около 100. Я стою во дворе интерната, люди ко мне подбегают, здороваются, а у меня по щекам катятся слезы», — рассказывает Алленова.
Осенью 2015 года Алленовой снова позвонили волонтеры, которые случайно встретили в московской больнице девушку из московского ПНИ № 30: та рассказала, что ее привезли на принудительный аборт. По словам журналистки, к этой истории тогда подключились практически все публичные фигуры, занимающиеся в Москве правами людей с инвалидностью: актриса Ксения Алферова и актер Егор Бероев (создатели фонда поддержки детей с особенностями развития «Я есть»), правозащитники из Центра лечебной педагогики, сама Алленова, ее коллега и соавтор Роза Цветкова. Активисты звонили начальнику московского департамента труда и соцзащиты Владимиру Петросяну — добиваться встречи с девушкой и с директором интерната, подключили волонтеров православной службы «Милосердие».
«На первой же встрече с директором мы поняли, что здесь никаких изменений не будет, что мы скорее сломаем себе зубы, чем что-нибудь поменяем», — рассказывает Алленова. Директором ПНИ оказался депутат Мосгордумы Алексей Мишин, 37-летний врач-психиатр из Ульяновска, который к тому моменту руководил интернатом уже около пяти лет. Как рассказывают сразу несколько активистов, с которыми мы поговорили, Мишин воспринимал любые действия общественников как вторжение на его личную территорию и считал, что аборт необходим, а сама девушка ничего не понимает. Несколько месяцев ее то привозили в больницу, то увозили обратно (в итоге она все же родила ребенка).
Тем временем наступили новогодние каникулы — а после них выяснилось, что в тридцатом ПНИ скончалась Елена Шаймухаметова, у которой был синдром Дауна. Как следует из отчета Общественной палаты, опубликованного после расследования этих событий, 25 декабря Шаймухаметову, выписавшуюся из психиатрической больницы, поместили в изолятор. «Новогодние и рождественские праздники она провела в помещении изолятора, — сообщает отчет. — На 18-й день нахождения в изоляторе, т. е. 12.01.2016, она покончила с собой, повесившись на больничном халате, оставленном персоналом».
По внутренним правилам ПНИ № 30 любой человек, который приехал в интернат после больницы или домашнего отпуска, должен провести три дня в карантине. «Они просто забыли об этой женщине, — считает Алленова. — Оставили ее на все каникулы в крошечной комнатке три на три метра, в которой не было ничего, кроме кровати и туалета».
В начале февраля 2016-го, после того как представители Общественной палаты инициировали проверки ПНИ № 30, министр труда Максим Топилин заявил о том, что психоневрологические интернаты необходимо реформировать. Через несколько месяцев Алленовой позвонил глава городского департамента соцзащиты населения Владимир Петросян и предложил войти в рабочую группу по реформе, созданную при правительстве Москвы.
Таких групп было создано две. Федеральная должна была сформулировать общие подходы реформирования ПНИ и разработать на их основе концепцию. Московская же занималась конкретным пилотным проектом, на котором предполагалось обкатать новые идеи и понять, какие из них работают. Выбрали для такого проекта ПНИ № 18 — в него тогда только пришла новый директор Лариса Горчакова, лояльная к работавшей на территории интерната независимой волонтерской группе, неформальным лидером которой была Сиснева. Алленова не была уверена в том, что выбран правильный подход к реформе (журналистка считает, что необходимо было выбрать несколько ПНИ в разных регионах — «чтобы Москва почувствовала конкуренцию и боролась за улучшения»), но поучаствовать в проекте она все же согласилась. Кроме нее и Сисневой в московскую рабочую группу вошли представители других НКО, занимающихся социальными проблемами; председателем стал сам Петросян.
Состав группы утвердили летом 2016-го — а уже осенью, когда ее участники вернулись из отпусков, выяснилось, что к пилотному проекту присоединили тот самый ПНИ № 30 под руководством Алексея Мишина. Никто из общественников этого не хотел: по словам Сисневой, «нет ничего хуже, чем профанация реформы». Однако членам группы сказали, что решение принято, — и они начали работать: в обоих «пилотных» интернатах возникли группы правовой поддержки их жителей, стали проводиться проверки и мониторинги.  
Сейчас с момента начала реформы прошел ровно год.

Без альтернативы

В методичке «Making Reform Happen», изданной Организацией экономического сотрудничества и развития (старейшая организация в мире, занимающаяся реформами; в нее входят представители почти сорока стран), сформулированы несколько условий успеха институциональных реформ — при всей неизбежной разнице в конкретных процедурах. У успешной реформы должен быть сильный и влиятельный лидер. Реформа должна быть написана на основании компетентных исследований и анализа. Реформа должна опираться на работающие инструменты и механизмы. У реформаторов должны быть внятные каналы коммуникации — между собой, с получателями реформы, с обществом, прессой. Реформа должна проходить и стремиться к условиям финансовой прозрачности. 
Объявленная реформа ПНИ этим требованиям соответствует плохо. У нее не было лидера — министр труда Топилин более-менее ограничился одним заявлением о необходимости изменений в интернатах; кто ведет реформу и представляет ее публично, непонятно до сих пор. Не было проведено и внятных, заказанных государством исследований о том, кто именно живет в ПНИ и в чем состоят их главные требования и жалобы. Реформаторы не посчитали нужным привлечь к рабочей группе самих жителей интернатов — тем самым проигнорировав идею «без нас — ничего о нас», которая в последние десятилетия стала одним из главных принципов борьбы людей с инвалидностью за свои права (и с попытками решить все за них) в западных странах, и конкретно в Великобритании.
Не существует по факту и налаженных инструментов возможной реформы. Интернаты существуют по старым санитарным нормам и правилам, волюнтаристским внутренним распорядкам, которые могут сильно отличаться от одного учреждения к другому. Даже если представить, что прямо сейчас в ПНИ перестанут запирать этажи, люди с тяжелыми двигательными нарушениями все равно не смогут выходить на улицу. Просто потому, что их некому и не на чем будет вывезти: на 60 жителей отделения обычно приходится три человека персонала, во многих интернатах нет ни кроватей на колесиках, ни лифтов, ни пандусов.
Не сформулировано и внятного ответа на вопрос, как именно должны измениться интернаты — и что может прийти им на смену. По словам Елизаветы Олескиной, руководительницы организации «Старость в радость», которая занимается помощью домам престарелых (в них схожие проблемы), и в сами дома, и в ПНИ зачастую большая очередь. Людям, которые не могут жить одни — старикам или тяжелым инвалидам, — в России больше ничего не предлагают. Ни достаточной помощи на дому, ни проживания в небольших группах при помощи социальных работников. «Альтернативы интернатам нет, — говорит Алленова. — Сопровождаемого проживания в России нет, интернат сам заказывает себе услугу как опекун и сам же ее и принимает». 
По рассказам участников рабочей группы, процесс реформы шел так. Группа отслеживала положение дел в интернатах и писала отчет с рекомендациями: перестать запирать людей в изоляторах, разрешить посещения родственниками в любой день недели, обратить внимание на то, что у людей нет личных вещей, что женщины и мужчины живут отдельно, не имеют возможности создавать семьи, заперты на этажах и так далее. Далее проходили заседания, на которых обсуждалось, выполнены ли рекомендации. Сиснева рассказывает, что с руководством ПНИ № 18 всегда удавалось договориться: когда волонтеры попросили перестать кормить людей из мисок из нержавейки, похожих на тюремные, там практически сразу закупили обычную посуду; кроме того, были разработаны индивидуальные планы реабилитации, а жителей стали выпускать за пределы интернатовской территории. «Все, что директор может сделать на своем локальном уровне, она делает, — говорит Сиснева. — Но для системных решений нужно, во-первых, указание сверху, потому что ни один директор не будет принимать серьезных решений без согласования с министром. А во-вторых, есть какие-то вещи, на которые просто нужны деньги». 
Сиснева говорит, что оценить, насколько руководство готово идти навстречу реформе, можно в сравнении с ПНИ № 30 — там, по словам волонтеров и членов рабочей группы, не менялось вовсе ничего. Было ли возбуждено уголовное дело после самоубийства Шаймухаметовой, до сих пор неясно. Этажи по-прежнему закрыты. У людей нет мобильных телефонов. Рабочей группе удалось добиться от Мишина только минимальных точечных изменений — например, в интернате разрешили родственникам посещения в любые дни. Поняв, что создание рабочей группы никак не облегчает жизнь людей в интернатах, Алленова написала заявление на имя Петросяна, поблагодарила за доверие и вышла из рабочей группы.
«Я думаю, что департамент не хочет реформы, — резюмирует журналистка. — Они просто хотят, чтобы их не ругали, чтобы говорили, что они заботятся об инвалидах — чисто, уютно, кормят хорошо. Свобода передвижения, дееспособность, трудоустройство — это слишком сложно, этого никто не хочет. А еще я думаю, что в интернатах очень удобно воровать».  
Вера Шенгелия, Москва
При участии Ивана Голунова
источник: MDZ (признана Минюстом РФ иноагентом)
фото: The Tribune
 
 

 

 

Версия для печати

Метки статьи: социальная политика, психиатрия

Комментарии: