Что происходит со здравоохранением в России последние десять лет, и что думает о проблемах и результатах реформ Вероника Скворцова, золотая медалистка, врач, доктор наук и руководитель. Министр здравоохранения России — в спецпроекте ТАСС «Первые лица».
интервью: Андрей Ванденко
ЧАСТЬ 1
О стержне, музыке, династии, развилках и окончательном выборе
— На что жалуетесь, доктор?
— Ни на что. Стараюсь быть благодарной за все, что посылает небо. Когда долго находишься рядом с тяжелобольным в реанимации, начинаешь понимать, что возможность проснуться утром, увидеть солнце, пообщаться с людьми — уже счастье. Многие годы я занималась проблемой инсульта, мои пациенты в буквальном смысле теряли дар речи, не могли выражать свои мысли и страдали из-за этого. Пытались что-то сказать, но окружающие их не понимали, а иногда больные не осознавали смысл обращенных к ним слов. Это мучительно трудно!
Надо каждую минуту ценить сам факт того, что мы живы и здоровы, видим, слышим, говорим, можем реализовывать свои мысли и планы.
— Часто бывает, что оказавшийся на пороге катастрофы человек молит Бога спасти его, клянется вести праведный образ жизни, бросить пить, курить и сквернословить, а потом, едва опасность отступает, забывает об обещании и опять пускается во все тяжкие.
— Слово нужно держать. Мне помогает стержень, связывающий с базовыми человеческими ценностями. Собственно, с этого начинаю каждый свой день.
— С чего?
— С некой внутренней присяги.
— С молитвы?
— Стараюсь избегать слишком конкретных определений, хотя, по большому счету, молитва — это та же присяга, а присяга — молитва. Оборотные стороны единого целого.
Молитва — это та же присяга, а присяга — молитва. Оборотные стороны единого целого
Важен настрой на день. Человек может сам создавать определенное поле, чтобы потом находиться внутри него какое-то время. Это и утренний разговор с собой, и даже музыка, которую слушаешь по дороге на работу.
— Ваши музыкальные предпочтения, Вероника Игоревна?
— Все зависит от предстоящего дня и того, к чему я должна подготовиться. Скажем, есть музыка левополушарная. Моцарт и Вивальди структурируют, создавая эмоционально ровный и одухотворенный фон.
Для правого полушария больше подходят Рахманинов и Чайковский, они задают другую тональность.
— Что чаще включаете?
— В служебной машине есть набор записей, время от времени ротирую их. Иногда слушаю джаз. Особенно если надо расслабиться накануне каких-то серьезных событий…
Жизнь постоянно дарит маленькие радости. Особенно много их приносит общение с людьми, ведь каждый человек по-своему интересен. Главное, чтобы текучка не захлестнула. Тому, кто не подготовлен, порой трудно справиться с рутиной. Кажется, будто зашел в тупик, уперся в стену, не видишь выхода. Вместо положительных эмоций заряжаешься отрицательными, что еще более усугубляет ситуацию.
Чтобы такого не происходило, время от времени провожу своего рода психотерапевтические беседы с сотрудниками из ближайшего круга. Такие разговоры позволяют потом долго работать в жестком, интенсивном режиме и черпать позитив из собственного внутреннего мира.
— Как это выглядит практически? Как публичная лекция или сеанс у врача?
— Скорее, второе. В моем рабочем кабинете есть овальный стол, за ним помещается десять-двенадцать человек из центральной команды Минздрава — замы, помощники, директора части департаментов, сейчас их 17.
Собираю сотрудников, сопряженных с обсуждаемой в данный момент темой. Стараюсь психологически настроить каждого на решение поставленной перед нами задачи, предупреждаю, чтобы не ждали быстрой положительной реакции в СМИ или социальных сетях. Думать нужно о другом. Внутри каждого должен быть стальной клинок, дающий веру в себя. Без этого не пройти трудный путь, не достичь намеченных целей.
— И часто устраиваете такие психологические штурмы?
— В зависимости от обстоятельств, от того, чем предстоит заниматься в ближайшее время. Надо уметь радоваться командным победам, готовиться к возможным испытаниям. К счастью, светлых минут становится больше и больше.
— А где вы чеканили свой клинок, Вероника Игоревна, как его закаляли?
— Отношусь к работе как к служению, знаю, почему и зачем пришла в медицину.
— Когда в роду четыре поколения врачей, начиная с прапрадеда Петра Аврамова, профессора Военно-медицинской академии в Питере, заканчивая отцом Игорем Скворцовым, профессором, доктором наук, известным неврологом, на мой взгляд, и выбора-то особого нет.
— На самом деле, он есть всегда. Я росла творческим ребенком, у меня абсолютный музыкальный слух, с четырех лет занималась игрой на фортепиано, училась в Гнесинке, подумывала о поступлении в музучилище…
— У вас дома был инструмент?
— Разумеется. В нашей семье все музицируют — родители, тетушки. А теперь и мой внук. Это традиция, часть фамильной культуры, у нас с детства прививается умение слушать музыку, чувствовать ее, разбираться в ней.
Но дело не только в этом. Я училась в математической школе, очень увлекалась математикой, побеждала на олимпиадах, окончила школу с золотой медалью.
Словом, на моем жизненном пути было много развилок. В определенные периоды серьезно размышляла о дальнейшем направлении развития. Медицина не являлась единственной столбовой дорогой. Но в какой-то момент поняла, что более всего меня интересует человеческий мозг, то, как устроен этот сложнейший механизм, как он управляет нашим организмом и сопрягает тело с духом. Период моего взросления совпал с выходом интереснейших работ по этой теме, меня чрезвычайно заинтриговали неспецифические мозговые структуры, формально как бы ни за что не отвечающие, а в действительности являющиеся регуляторами деятельности всего мозга.
— С Натальей Бехтеревой вы встречались?
— Да, потом я познакомилась с Натальей Петровной, и она весьма тепло ко мне относилась…
К моменту окончания школы поняла, что хочу предметно заниматься изучением мозга, и именно по этой причине пошла во Второй медицинский институт
— Выбрав педиатрический факультет…
— На мой взгляд, там дают наиболее широкое и глубокое образование. Весь изучаемый материал рассматривается через призму возрастных изменений — с момента зачатия. Формирование мозга меня всегда околдовывало — как все сначала развивается, а со временем угасает. Эти таинства меня и вели.
На втором курсе института занялась наукой, опубликовала первую статью в сборнике всероссийского съезда иммуногистологов. Тогда открыли простагландины, изучала их влияние на организм.
А с четвертого курса погрузилась в неврологию.
Вуз окончила с красным дипломом, не имела ни одной четверки. Что называется, круглая отличница. Оценки давались не зубрежкой и высиживанием, мне нравилось учиться. К концу ординатуры уже работала в клинике у своего учителя академика Евгения Ивановича Гусева и фактически собрала материал на диссертацию. Защитила кандидатскую досрочно, через полтора года.
Моя последующая жизнь протекала на кафедре у Евгения Ивановича. В 1989 году я сумела помочь тяжелому пациенту в коме, которого положили в общую реанимацию. В ту ночь я дежурила в отделении как невролог. Хоть и была совсем молодым специалистом, но очень старалась использовать все свои знания, чтобы помочь. В результате к утру больной пришел в сознание. Когда академик Гусев узнал об этом, он позвал меня в кабинет и предложил попробовать создать отделение нейрореанимации.
Так в 29 лет я возглавила новую службу, сама создавала ее с нуля. Это было в Первой градской больнице…
Несколько лет уходила с работы, чтобы поспать, и сразу возвращалась. Выводила людей из разных ком.
Неспецифические структуры мозга, которыми увлеклась еще в школе, позволили мне открыть определенные секреты. Я ввела систему многокомпонентного мониторинга функциональной активности мозга, в то время эти методы лишь появлялись. Это была не банальная электроэнцефалография, а полноценное обследование со спектральным, когерентным анализом и топографическим картированием. Вызванные потенциалы мозга и магнитная стимуляция тоже были внове. Отдельно исследовались вертикальные системы. Мы могли увидеть, как различные зоны мозга реагируют на повреждение, взаимодействуют между собой.
Самое главное — мы мониторировали больных с первых часов заболевания в течение нескольких суток, что позволило открыть интереснейшие закономерности. Скажем, в первые три-пять дней вне зависимости от того, какой участок мозга поражен, в мозге развивается генерализованная дисфункция.
— Переведите с медицинского на русский.
— Иными словами, весь мозг погружен в смятение. Нет ни одной структуры, которая работала бы в обычном режиме. Дисфункция может быть использована, чтобы заставить в целом сохранные участки мозга взять на себя работу пораженных и таким образом компенсировать выпадающие функции.
Этой проблемой я занималась, и она стала темой моей докторской диссертации.
— Которую вы защитили в 33 года.
— Была чрезвычайно увлечена работой! По результатам мониторинга больных мы начали использовать различные нейропротекторы — вещества, защищающие мозг. Фактически создавали индивидуальные коктейли для каждого пациента. Это давало хорошие результаты.
— Вели личный учет, количество спасенных?
— Никогда специально не подсчитывала, но можем сейчас прикинуть вместе. Через мое подразделение за год проходило около полутора тысяч пациентов, а службой нейрореанимации на кафедре Российского государственного медицинского университета в Первой градской больнице я руководила восемь лет, до 1997 года.
— Самый тяжелый пациент?
— Мы выводили в ясное сознание и на 91-й день комы… Как определить тяжесть? Она бывает разной. Скажем, если мозг жив, даже остановка сердца не является смертным приговором. Таких людей мы спасали многократно. С клинической смертью можно и нужно справляться. А вот когда умирает кора мозга и вместо кривой энцефалограммы идет прямая линия — тогда все, конец.
Сегодняшние реанимационные методы позволяют вывести практически любую кому в так называемое вегетативное состояние, когда работают лишь глубинные структуры и ствол головного мозга. При этом у человека отсутствует полноценное сознание и восстанавливается только ритм сна и бодрствования. Если называть вещи своими именами, это растительное существование.
Но задача-то всегда стояла иная — вернуть мозг к полноценной жизни. И в большинстве случаев нам это удавалось. Более того, мы могли дать фору практически всем зарубежным коллегам.
В 1993 году я закончила работу над докторской диссертацией и сконцентрировалась на разработке методов нейропротекции. Тогда по предложению академика Игоря Петровича Ашмарина в медицине стали активно внедряться пептиды — особые молекулы, живущие в организме человека лишь несколько секунд, но успевающие запустить цепочку каскадных реакций, которые приводят к длительным и разнообразным эффектам.
Мы были мировыми лидерами в подборе эффективной нейропептидной защиты мозга, хотя сам термин "нейропротекция" появился позже
В 1994-м я выступила с большим докладом о метаболической защите мозга на международной научной конференции в Германии. Судя по реакции коллег, все прошло успешно. В первом же перерыве между заседаниями мне предложили сразу три рабочих контракта на выбор: в Массачусетском неврологическом центре под Бостоном, в госпитале «Шарите» в Берлине и в крупной испанской клинике. Я поблагодарила коллег, но не стала подписывать договор ни с кем.
— Почему?
— Была увлечена тем, чем занималась в Москве. Кроме того, сознавала ответственность за команду, с которой работала. В 1997 году мой учитель Евгений Иванович Гусев отпустил в свободное плавание, мне доверили руководить самостоятельной кафедрой фундаментальной и клинической неврологии Российского государственного медицинского университета, которая обучала студентов медико-биологического факультета — биофизиков, биохимиков, медицинских кибернетиков, а также лечебников, клинических психологов, ординаторов, аспирантов и курсантов факультета усовершенствования.
— Разве с точки зрения профессии отъезд на Запад не был шагом вперед?
— Время показало, что я выиграла, оставшись. Меня начали приглашать в ведущие неврологические клиники мира в качестве visiting professor.
— А с языками у вас как дела обстояли?
— Английский тогда не был хорошим, знала в рамках школьной и университетской программ. Когда потребность возникла, купила прекрасный четырехтомный самоучитель Карла Эккерсли с кассетами и принялась штудировать. Параллельно смотрела фильмы на английском языке с субтитрами, это помогало лучше понимать речь.
Я стала короткими выездами — от недели до месяца — работать в ведущих неврологических клиниках США, Великобритании, Германии, Австрии, других стран… Познакомилась с зарубежными коллегами, со многими установила замечательные человеческие и партнерские отношения.
В 1996 году меня избрали генеральным секретарем Европейского совета по инсульту, параллельно я вошла в международную группу топ-экспертов по нейропротекции. По сути, мы определяли основные направления развития в данной области медицины. А в 2001-м я стала исполнительным директором Всемирной организации инсульта.
Закончился определенный жизненный этап, завершилась одна фаза развития и началась следующая. По сути, вся наша жизнь состоит из неких витков. Иногда оглядываюсь в прошлое, и возникает чувство, будто со мной подобное уже происходило, но в других условиях и декорациях.
— Главное, чтобы процесс шел по спирали, а не по кругу.
— Да-да. К счастью, идет движение вперед …
ЧАСТЬ 2
О сосудистой программе, приходе в министерство, трудностях адаптации и непаханом поле
— И куда же вы двигались, Вероника Игоревна?
— Рассказываю.
Наши работы по нейропротекции были широко признаны в мире, но в 2001 году я осознала, что существуют серьезные препятствия, не позволяющие применять разработанные нами эффективные лечебные технологии в России. Для их внедрения необходимо было наладить полноценную систему медицинской помощи при острых нарушениях мозгового кровообращения. Нейропротекция наиболее эффективно проводится в первые три-четыре часа после инсульта, пока в мозге не произошли необратимые повреждения. Можно путем обращения патологических процессов вспять сделать так, что они и не возникнут, либо поражение будет ограничено минимальным размером. Скажем, инфаркт формируется в центре ишемизированной зоны мозга, а остальные участки, называемые зоной пенумбры, ишемической полутени, восстанавливаются в здоровые ткани.
Чтобы получать пациентов на раннем этапе развития инсульта и эффективно использовать «терапевтическое окно», по-иному должен быть организован весь процесс медицинской помощи. В нем нет мелочей. Важно объяснить людям, как мало времени мы имеем, чтобы спасти мозг. Ну и, конечно, необходима быстрая доставка больных туда, где им оперативно и квалифицированно помогут.
Исходно моя кафедра фундаментальной и клинической неврологии базировалась в 20-й московской больнице, а в 2001 году я договорилась о создании неврологической клиники в другой столичной больнице — в 31-й. Ее возглавлял мой однокурсник Георгий Натанович Голухов, профессор, талантливый организатор, в последующем работавший и министром в правительстве Москвы. Георгий Натанович выделил нам два этажа и позволил создать модельный stroke unit, образцовый инсультный центр — со своей службой приема, реанимацией, мультидисциплинарной ранней реабилитацией, помещениями для кинезитерапии, эрготерапии.
За два года мы получили фантастические результаты: летальность при всех формах инсульта снизилась в два — три с половиной раза
Это позволило не только внедрить нейропротекцию, но и впервые в нашей стране в 2005 году провести системный тромболизис при ишемическом инсульте. В 70–80-е годы прошлого века в СССР пробовали этим заниматься, но опыт получился негативным, поскольку использовали не те тромболитики, вводили их не вовремя, в итоге все заканчивалось кровоизлиянием в мозг. С пользой для больного это удалось сделать только в условиях нового центра в периоде «терапевтического окна». Тромб растворялся, сосуд становился чистым, и у человека с гемиплегией, иначе говоря, с односторонним параличом руки и ноги, полностью восстанавливались движения, и на второй неделе после перенесенного инсульта он сам уходил домой. Это выглядело чудом.
В 2006 году мы тоже впервые применили селективный эндоваскулярный тромболизис с помощью ангиографии.
— Мы не слишком углубляемся в подробности лечения инсульта?
— Эти детали важны для понимания того, что именно заставило нас написать программу, которую сейчас называют сосудистой. Опыт нашего центра был феноменален, и мы стали думать, как лучше внедрить сосудистые центры по всей стране. В тот момент задача казалась неподъемной.
В 2007 году в России было лишь три компьютерных томографа, работавших круглосуточно. Да и те периодически ломались
Мысль о том, что пострадавшему от инсульта в любой точке страны можно будет оказать помощь в течение первых пусть не трех, но хотя бы шести часов, казалась невероятной.
Тем не менее мы взялись за подготовку документа, заложив в его основу создание трехуровневой системы. Первый этап — профилактика сосудистой патологии в амбулаторных учреждениях первичного звена здравоохранения. Второй — создание межрайонных сосудистых центров с временем довоза больного не более часа (тогда и появился термин «золотой час»). В каждом регионе предстояло найти логистически удобные населенные пункты. Не менее важно было, чтобы пациента сразу везли к компьютерному томографу, минуя обычное приемное отделение. Пока невролог проводил бы осмотр, медсестра тут же брала кровь. КТ занимает 15 минут, к этому времени готов и результат анализа. Если диагностируется инфаркт мозга, рассматривается возможность тромболизиса и других методов восстановления кровотока и нейропротекции. При кровоизлиянии в мозг надо срочно вызывать нейрохирурга. Только компьютерная томография может развести эти состояния, клинически нет ни одного симптомокомплекса, достоверно указывающего на характер инсульта. А ведь это и определяет возможность эффективного лечения. Все вроде примитивно просто, но система позволяет спасти тысячи жизней. Время «от двери до иглы» не должно превышать 30–40 минут. Важным компонентом работы каждого сосудистого центра является ранняя реабилитация, проводимая с первых часов заболевания мультидисциплинарной бригадой специалистов.
Третий уровень системы — региональный сосудистый центр, оснащенный, наряду с базовыми технологиями, высокотехнологичной нейрохирургией, сосудистой и эндоваскулярной хирургией, чтобы оперировать не только внутримозговые гематомы, но и сосудистые аневризмы и мальформации, проводить тромбэкстракции, стентирования сосудов. Такой центр должен иметь телемедицинскую связь с межрайонными (первичными) сосудистыми центрами, чтобы в круглосуточном режиме оказывать консультативную помощь. По сути, масштабные телемедицинские консультации начались именно в рамках сосудистой программы.
Мы закончили ее формирование в конце 2006 года, и я отправилась в Министерство здравоохранения России. Попала на прием к руководителю департамента Руслану Хальфину.
— Целенаправленно шли к нему?
— В Минздраве не знала ни души. Правда, уже возглавляла Институт инсульта, созданный в структуре Российского государственного медицинского университета двумя годами ранее. Представилась хозяину кабинета и стала рассказывать о нашей программе. А буквально на следующий день Руслан Альбертович вместе с тогдашним министром Михаилом Зурабовым должен был докладывать в правительстве о национальном проекте «Здоровье». Так получилось, совпадение, которых в моей жизни случалось много. Руслан Хальфин спросил: «Сможете к девяти часам завтрашнего дня оформить ваши предложения по форме, которую дам?»
Я согласилась и за ночь привела все в соответствие с министерским стандартом, паспортизовала заявку. К моему великому изумлению, вскоре меня пригласили на коллегию Минздрава, где я выступила с докладом. Нашу программу одобрили, через короткое время решился вопрос и с финансированием. Понятно, что обо всей стране речь сразу не шла, решили выбрать 12 пилотных регионов. Там мы и создавали модель «1 + 3» — один региональный сосудистый центр и три первичных.
В конце лета 2007 года министром здравоохранения стала Татьяна Голикова. Я опять выступила на коллегии, после чего Татьяна Алексеевна пригласила меня на беседу и предложила… работу своим замом.
Я испытала настоящий культурный шок! Никогда не мыслила себя чиновником, всю жизнь занималась фундаментальной наукой и ценила возможность реализовывать идеи
Но Татьяна Алексеевна и говорила, что приход в Минздрав позволит мне реализовать задуманное.
Вот вы спросили в начале разговора про внутренний клинок. Это он и есть. Мне нравится переводить setup, внутреннее представление о чем-то, в практическую плоскость, материализовывать задуманное. Пока везло по жизни, намеченное удавалось реализовывать.
Конечно, в этом заслуга команды. В ней остаются лишь люди, которые верят в то, чем мы занимаемся, и готовы ради поставленной задачи работать сутками. Все прочие автоматически отсеиваются.
— Долго вы раздумывали над предложением Голиковой?
— Есть определенные процедурные формальности. Первый разговор у нас состоялся в начале 2008-го, после этого мы еще несколько раз встречались, а замминистра я стала 15 июня 2008 года.
Конечно, давая согласие на переход в министерство, не представляла, что за работа такая. Она радикально отличается от всего, что было в моем прежнем жизненном опыте. Другое измерение!
— Пожалели, что ввязались?
— Первый год часто думала, что завтрашний рабочий день будет последним. Требовались напряжение воли и запредельная внутренняя концентрация.
— Собирались писать заявление по собственному желанию?
— Была близка к тому. Не привыкла отступать и сдаваться, и это всякий раз меня удерживало, но все резко претило моей натуре, казалось противоестественным. Другие порядки, этика, стилистика отношений. В научной среде я ощущала себя предельно комфортно, а здесь все было иначе.
Давило отсутствие положительных эмоций и… не знаю, как правильнее сформулировать… отсутствие быстрых результатов. Помните, у Эзопа? «Ксанф, выпей море!»
Поняла, что могу положить свою жизнь и жизнь еще многих замечательных людей, работающих со мной, но не переломлю, не изменю систему. По крайней мере, вот так сразу. Она слишком инертна, накопила огромное количество несовершенств и непродуманностей. Для изменений нужны время и терпение
Для начала предстояло выстроить шкалу координат, определиться с точкой отсчета, выработать некие критерии. Такую стратегическую цель я поставила перед собой. Вместе с тем каждый день приносил множество текущих проблем. Начиная с мелких неполадок в конкретных регионах и заканчивая глобальными вопросами вроде нехватки врачей в поликлиниках и на скорой помощи или отсутствия единых правил, по которым должно функционировать здравоохранение в стране. Не было и критериев качества медицинской помощи и квалификации медработников! Непаханое поле, в которое чуть-чуть вложили средства с первым национальным проектом «Здоровье», позволившим, собственно говоря, и мне прийти в министерство.
Тем не менее именно тогда, в 2008–2009 годах, закладывалась стратегия развития российского здравоохранения.
В этом смысле сосудистая программа стала эпохальной, она создала ту трехуровневую систему, которой сейчас мы гордимся и которую признал весь мир. Это структурирование позволяет любому человеку в нашей огромной стране получать качественную помощь
— Когда в 2012 году вас назначили министром, в медицинских кругах новость восприняли позитивно. Дескать, наконец-то отраслью будет руководить свой человек, а не экономист или кибернетик. За шесть лет оптимизма не поубавилось?
— Я действительно своя. Была и остаюсь. И по-прежнему чувствую поддержку и доверие к себе в мире смысловых руководителей российской медицины. Мы все единомышленники.
— Вы сейчас о ком?
— В 2012-м был значительно обновлен аппарат главных внештатных специалистов Минздрава. Сегодня это более 80 человек — директора федеральных центров, руководители профильных обществ и ассоциаций. Под ними мы создали институт главных окружных и региональных специалистов. По сути, по каждому медицинскому направлению (профилю) у нас выстроена пирамида ведущих экспертов.
Благодаря этому впервые удалось разработать пул национальных клинических рекомендаций, принимаемых консенсусно. По сути, это алгоритм решений и действий врачей в зависимости от того, что они увидят у конкретного больного. Возможность индивидуализации ведения каждого пациента без нарушения общих правил.
Мы разработали критерии качества оказания медпомощи, переводим всех специалистов на новый механизм допуска к профессии через процедуру аккредитации. Готовили ее с 2012 года, а с 2016-го поэтапно внедряем. Все выпускники медколледжей и вузов, чтобы получить право работать по специальности, обязаны пройти первичную аккредитацию. С 2019-го правило распространится и на ординатуру.
Это все было сделано при непосредственном участии экспертного сообщества.
Если же спросите меня, есть ли проблемы в российском здравоохранении, отвечу утвердительно. Часть острых вопросов будет снята в ближайшее время. Что-то потребует более длительных сроков для решения.
Но точно могу сказать, что главным итогом нашей работы за последние шесть лет стало то, что отрасль наконец-то начала функционировать по внятным и понятным правилам. Это касается всего. Скажем, мы создали и внедрили геоинформационную систему, позволяющую оперативно реагировать на изменения численности жителей в том или ином населенном пункте, их потребности в медицинской помощи. Отсюда — выездные формы работы и мобильные комплексы, бурное развитие санавиации.
Большинство регионов имеют сегодня телемедицину, современные диспетчерские службы с ГЛОНАСС.
Выстроены порядки оказания медпомощи по профилям, введены предельные сроки ее ожидания.
Полностью изменилась кадровая политика. Появились методики расчета потребности в разных специалистах. Заработала программа «Земский доктор», высокоэффективной стала целевая подготовка врачей для конкретных рабочих мест. Сначала с Советом ректоров медицинских вузов мы создали концепцию симуляционно-тренингового образования, затем — непрерывного профессионального образования. Сейчас у нас работают 97 симуляционно-тренинговых центров при всех вузах, ведущих национальных центрах, многих областных больницах — прекрасно оборудованных и современных. Шесть лет назад ничего подобного не было. Создан и активно работает федеральный портал непрерывного медицинского образования с огромным числом обучающих программ и мастер-классов, возможностью пройти самотестирование и сертификацию по отдельным образовательным модулям.
Повторяю, трудностей по-прежнему хватает, в системе сохраняются многочисленные несовершенства, но невозможно двигаться вперед, если зацикливаться на них
Одно из важнейших направлений, позволяющих мне сохранять работоспособность и внутренний оптимизм, — это наука. Продолжаю персонально курировать тему. Два года назад мы создали кластер направленного инновационного развития, сызнова реформировали центр стратегического планирования и управления рисками для здоровья человека, сформировали сеть национальных медицинских исследовательских центров.
В 2013–2014 годах мне пришлось пройти через серьезные дискуссии, когда часть коллег высказывала мнение, что ресурс таких исследовательских центров полностью исчерпан и они ничем не отличаются от хороших больниц Москвы и Петербурга, значит, нужно отдать их регионам или приватизировать. Два года продолжались отчаянные дискуссии, в итоге победили мы.
— Понятное дело — административный ресурс!
— Нет, мы не задавили, а убедили. Когда-то эти центры создавались как головные методологи развития медицинских профилей, и эту функцию нам удалось возвратить.
— Сколько их сейчас по стране? 22?
— Пока да, но количество несколько увеличится. По сути, медицинские научные институты возникли в конце Великой Отечественной войны и после Победы. Это был залог развития советского здравоохранения.
Центры мы не только укрепили — переоснастили, отремонтировали, достроили, но и организовали головные офисы, которые сейчас по государственному заданию руководят профильными направлениями по всей стране. В наших ведомственных документах это называется вертикально-интегрированной системой. Каждый из центров — кардиологический, онкологический, профилактической медицины или иной — имеет круглосуточную телемедицинскую связь с конкретными лечебными учреждениями во всех 85 регионах.
Кластер направленного инновационного развития устроен так, что опирается на эти центры. Научный совет Минздрава, куда входят представители Академии наук, руководители министерств высшего образования и науки, промышленности и торговли, ведущих научных фондов, определяет приоритеты, и уже под них мы создаем отдельные проектные офисы.
— Приоритеты, спору нет, важны, но как они соотносятся, например, с письмом Ольги Андрейцевой, врача Института хирургии имени Вишневского? Она писала и президенту Путину, и вам, что в этом национальном центре дефицит элементарных лекарств и оборудования, низкие зарплаты, массовые увольнения сотрудников и вообще — полная разруха.
— Да, было такое письмо. Комплексная комиссия Минздрава выезжала на место, ознакомилась с финансовыми и другими документами. Оргвыводы сделаны, в том числе персональные, прошла встреча с персоналом центра. Сейчас ситуация нормализовалась. В каждом учреждении — не имеет значения, национальный это центр или районная поликлиника, — время от времени возникают недоразумения. Мудрый руководитель должен зрить в корень и пытаться купировать, урегулировать проблему. Надеюсь, академик Амиран Шотаевич Ревишвили, блестящий врач и ученый, хороший организатор, уже акцептовал ситуацию как некий жизненный опыт, и это позволит ему впредь избегать подобных конфликтов.
— А пока уволили автора письма…
— Все споры в любой медицинской организации должны регулироваться строго в правовом порядке.
Думаю, коллизия, которую обсуждаем, связана с тем, что Амиран Шотаевич недавно пришел в Институт Вишневского из другого федерального центра и не успел отфиксировать определенные опасности в новом коллективе…
Сочельник, пусть и по старому стилю, - самое время поговорить про удивительный мир волшебства и тайн рождественских традиций. Тем более что рассказывать о них будет в праздничной рождественской лекции писатель и историк моды Александр Васильев.
